Шрифт:
Закладка:
Посылаю тебе отдельный лист с описанием моей новой жизни. Я его заранее написал, поэтому он не такой унылый, как это мое письмо.
План моей новой жизни.
Я окончательно бросаю курить и т. д. Буду придерживаться режима питания, который рекомендовал один известный английский профессор. Видишь, я совершенно серьезен. По утрам лучше всего пить только сок. Правда, я не буду апельсиновый. Березовый, по-моему, лучше. 9 копеек стакан, но не в деньгах дело. Дальше я усиливаю метод английского профессора. В обед я пью тоже сок, но уже томатный. И, наконец, за ужином раскрывается весь смысл моей системы. Очевидно, что завтрак и обед по моему методу не содержат в себе достаточного количества белков, жиров и чего-нибудь еще. Следовательно, я могу немного похудеть. Тогда вечером необходимо выпить кружку пива, и равновесие будет восстановлено. Шедевр! И всего за 41 коп. После этого, если я выживу, я смогу поехать к тебе в Крым».
«Сережка его в детстве очень любил. Папа-праздник, если вдруг дома. И на санках, и гулять, и на велосипеде. Дачи-то у них никогда не было, он Сережку возьмет — и к кому-нибудь в гости. Поможет там что-нибудь. Он вообще-то рукастый мужик был».
Поднапряглись и вспомнили дяди-Сашины поделки, много лет украшавшие дом. Точно, ведь это он приходил к нам вешать карниз лет двадцать назад. Еще что-то. Рисунок черной розы под стеклом, до сих пор красиво. Рыцарь, сделанный из скрученной проволоки.
Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 3 сентября 1973 г.
«Олешенька, привет!
Перечитал твое письмо. Оказывается, многое-то я и не заметил. Как жаль, что вам было душно и невкусно в столовой. Мне тоже жарко. Я сижу в конторе. В спину врезается солнце, и с меня течет и капает. Но я не против солнца, на улице мы с ним поладим. Но еда… Я же бросил на всю жизнь (сама знаешь что) и теперь не могу без пищи. Завтра назначен запуск КЗС. Все думаю, неужели зерно проскочит этот чертов лабиринт, который мы ему уготовили? С шабашкой надо кончать. Что меня держит? Деньги? Вряд ли. Я прямо сейчас готов повиниться перед ребятами и уехать… Тебе, очевидно, ясно, что я принял очередную дозу. У нас сегодня такой день. А у меня особенно. Я здесь совсем замолчал. Залез в трубу и никак не могу из нее вылезти. Что думают обо мне ребята? Ты-то знаешь, что я больной просто. Но мне самому не хочется в это верить, и я никому больше об этом не говорю. Ты, пожалуйста, тоже. Забудем о недугах. Будем набирать пуды красоты. Во мне сейчас не наберется и четырех пудов мужской красоты. По нашим научно-исследовательским меркам, это уже теловычитание. Прости, пожалуйста, это, конечно, хамство — так писать. Почерк, стиль. Не Волошин. Сам не знаю почему, но меня замучили запятые. Можно без них?
Олеша, это я уже вечером. Пришел, а у меня на кровати какие-то вещи и твое письмо. Как, кто передал… не знаю. И не хочу. После этого решил начать с нуля. «Начнем сначала, начнем с нуля!» Бедный Вознесенский, что это с ним? Последние стихи, которые я читал в Литературке, про «графоманство» чувств. Графоман ли я, что ты думаешь? Гудит холодильник. Пишу в сенях стоя. Ребята спят, а здесь лампочка. И сквозь дырявую крышу на меня льет дождь. Когда я надеваю штормовку, то чаще попадаю в дырку, а не в рукав. Карманов стало очень много. Оленька, все ничего и даже лучше. Просто очень хочется спать. По-настоящему я ничего так и не научился делать за свою жизнь. Вот только пить, может быть. Но так как я все бросал, не доведя до конца, брошу как-нибудь и это. Брошу пить, ныть, курить, буду вставать рано-рано, ходить на рыбалку или за грибами. Оля, родная, чуть не забыл написать: мне рассказали про Карадаг. Говорят, потухший вулкан. И там ходить-бродить-не переходить. Я б, наверное, оттуда и не вышел. Остался бы жить».
Пытались вспомнить, когда последний раз видели дядю Сашу. Точно не получилось, но очень давно. И не слышали о нем тоже очень давно. Валентина подтвердила: «Да кончилось у них все. Не сразу, правда. Сначала на месяцы расставались, потом годами не общались. Он пьяный совсем дурной становился. Не дрался, нет, а философствовал, да так, что сил не было слушать, вообще рядом находиться. Мне Галя жаловалась. Напридумывает чего-то, унижает. Потом уйдет куда-нибудь в ночь — и вот что делать? День нет, два нет. То ли погиб где, то ли еще что. Потом приходит. Потом снова. Оля все с ним какие-то разговоры вела. Что нельзя так с людьми. Ей ведь тоже от него доставалось, как и Гале. То придет, то не придет, она ждет его всю ночь, волнуется. Ему это бесполезно было объяснять. А Сережка-то потом подрос, вообще отца возненавидел. Не разговаривал с ним несколько лет. Галя между ними. Потом смягчился, конечно, Сережка-то. Женат уж три раза был. Двое детей. Он красивый, в отца».
Планерское. Главпочтамт. До востребования. Колотовой Ольге Ивановне. 6 сентября 1973 г.
«Олеша, здравствуй!
Считаю дни до твоего возвращения. Считаю и боюсь этого. А все потому, что помню эти твои страшные слова тогда, накануне отъезда, о том, что тебе надо зацепиться за что-то, не связанное со мной. Не надо мне было приезжать за книгой и тем более пить.
С чего мне начать? С признания, что мне никогда не было плохо с тобой? Ты, наверно, не поверишь. Трудно отличить «плохо» от «трудно». Разве не гениально? Готов променять свою непризнанную гениальность на твою непонятную ясность. То, что для тебя химера, плод моего больного воображения, для меня реальность.
А все тот неудачный прыжок с трамвая. Никогда не надо валить с больной головы на здоровую. Может, те слова, которые засели у меня в мозгу, и не дают покоя, не были сказаны? Конечно, в больной голове может все родиться. Например, мысль о лжи, которая встала между нами. Ее ведь нет? Об этом будет наш